ДАВИД САМОЙЛОВИЧ САМОЙЛОВ
И что-то шила или вышивала.
И песня, долетая со двора,
Ему невольно сердце
волновала.
А Пестель думал: «Ах, как он
рассеян!
Как на иголках! Мог бы хоть
присесть!
Но, впрочем, что-то есть в
нем, что-то есть.
И молод. И не станет
фарисеем».
Он думал: «И конечно,
расцветет
Его талант, при должном
направленье,
Когда себе Россия обретет
Свободу и достойное
правленье».
- Позвольте мне чубук, я
закурю.
- Пожалуйте огня.
- Благодарю.
И крепок духом. Видно, метит
в Бруты.
Но времена для брутов
слишком круты.
И не из брутов ли Наполеон?»
Шел разговор о равенстве
сословий.
- Как всех равнять? Народы
так бедны, -
Для равенства достойных нет
условий.
И посему дворянства
назначенье –
Хранить народа честь и
просвещенье.
- О да, - ответил Пестель, -
если трон
Находится в стране в руках
деспота,
Тогда дворянства первая
забота
Сменить основы власти и
закон.
- Увы, - ответил Пушкин, -
тех основ
Не пожалеет разве Пугачев…
- Мужицкий бунт бессмыслен…
- За окном
- Не умолкая распевала Анна.
Бараньей шкурой, хлевом и
вином.
День наполнялся нежной
синевой,
Как ведра из бездонного
колодца.
И голос был высок: вот-вот
сорвется.
А Пушкин думал: «Анна! Боже
мой!»
Но, не борясь, мы потакаем
злу, -
Заметил Пестель, - бережем
тиранство.
- Ах, русское тиранство –
дилетантство,
Я бы учил тиранов ремеслу, -
Ответил Пушкин. «Что за
резвый ум, -
Подумал Пестель, - столько
наблюдений
И мало основательных идей».
- Но тупость рабства
сокрушает гений!
- В политике кто гений – тот
злодей, -
Был славный. Говорили о
Ликурге,
И о Солоне, и о Петербурге,
И что Россия рвется на
простор.
Об Азии, Кавказе, и о Данте,
И о движенье князя
Ипсиланти.
Заговорили о любви. – Она, -
Заметил Пушкин, - с вашей
точки зренья
Полезна лишь для граждан
умноженья
И, значит, тоже в рамки
введена. –
Тут Пестель улыбнулся. – Я
душой
Матерьялист, но протестует
разум. –
С улыбкой он казался
светлоглазым.
И Пушкин вдруг подумал: «В
этом соль!»
Они простились. Пестель
уходил
По улице разъезженной и
грязной,
И Александр, разнеженный и
праздный,
Рассеянно в окно за ним
следил.
Шел русский Брут. Глядел
вослед ему
Российский гений с грустью
без причины.
Деревья, как зеленые
кувшины,
Хранили утра хлад и синеву.
Он эту фразу записал в
дневник –
О разуме и сердце. Лоб
наморщив,
Сказал себе: «Он тоже
заговорщик.
И некуда податься, кроме
них».
В соседний двор вползла
каруца цугом,
Залаял пес. На воздухе
упругом
Качались ветки, полные
листвой.
Стоял апрель. И жизнь была
желанна.
Он вновь услышал – распевает
Анна.
И задохнулся: «Анна! Боже
мой!»
Сороковые, роковые,
Военные и фронтовые,
Где извещенья похоронные
И перестуки эшелонные.
Гудят накатанные рельсы.
Просторно. Холодно. Высоко.
И погорельцы, погорельцы
Кочуют с запада к востоку…
А это я на полустанке
В своей замурзанной ушанке,
Где звездочка не уставная,
А вырезанная из банки.
Да, это я на белом свете,
Худой, веселый и задорный.
И у меня табак в кисете,
И у меня мундштук наборный.
И я с девчонкой балагурю,
И больше нужного хромаю,
И пайку надвое ломаю,
И все на свете понимаю.
Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне
очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
Она как скрипка на моем
плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.
Она как скрипка на моем
плече.
Что знает скрипка о высоком
пенье?
Что я о ней? Что пламя о
свече?
И сам Господь – что знает о
творенье?
Ведь высший дар себя не
узнает.
А красота превыше дарований
–
Она себя являет без стараний
И одарять собой не устает.
Она как скрипка на моем
плече.
И очень сложен смысл ее
гармоний.
Но внятен всем. И каждого
томит.
И для нее никто не
посторонний.
И, отрешась от распрей и
забот,
Мы слушаем в минуту
просветленья
То долгое и медленное пенье
И узнаем в нем высшее
значенье,
Которое себя не узнает.
Потомков ропот восхищенный,
Блаженной славы Парфенон!
…производит глубокое…
Стол поэта. Кушетка поэта.
Книжный шкаф. Умывальник.
Кровать.
Это штора – окно прикрывать.
Вот любимое кресло. Покойный
Был ценителем жизни
спокойной.
Это вот безымянный портрет.
Здесь поэту четырнадцать
лет.
Почему-то он сделан
брюнетом.
(Все ученые спорят об этом.)
Вот позднейший портрет –
удалой.
Он писал тогда оду «Долой»
И был сослан за это в
Калугу.
Вот сюртук его с рваной
полой –
След дуэли. Пейзаж «Под
скалой».
Вот начало «Послания к
другу».
Вот письмо: «Припадаю к
стопам…»
Вот ответ: «Разрешаю
вернуться…»
Вот поэта любимое блюдце,
А вот это любимый стакан.
Завитушки и пробы пера.
Варианты поэмы «Ура!»
И гравюра: «Врученье
медали».
Повидали? Отправимся дале.
Годы странствий. Венеция.
Рим.
Дневники. Замечанья.
Тетрадки.
Вот блестящий ответ на
нападки
И статья «Почему мы дурим».
Вы устали? Уж скоро конец.
Вот поэта лавровый венец –
Им он был удостоен в Тулузе.
Этот выцветший дагерротип –
Лысый, старенький, в
бархатной блузе –
Был последним. Потом он
погиб.
Здесь он умер. На том
канапе,
Перед тем прошептал
изреченье
Непонятное: «Хочется пе…»
То ли песен? А то ли
печенья?
Кто узнает, чего он хотел,
Этот старый поэт перед
гробом!
Смерть поэта – последний
раздел.
Не толпитесь перед
гардеробом…
Шел домой.
Было дивное волненье,
День шальной.
И глядел веселым оком
На людей
Композитор Моцарт Вольфганг
Амадей.
Вкруг него был листьев липы
Легкий звон.
«Тара-тара, тили-тики, -
Думал он. –
Да! Компания, напитки,
Суета.
Но зато дуэт для скрипки
И альта».
Пусть берут его искусство
Задарма.
Сколько требуется чувства
И ума!
Композитор Моцарт Вольфганг,
Он горазд, -
Сколько требуется, столько
И отдаст…
Ох, и будет Амадею
Дома влет.
И на целую неделю –
Черный лед.
Ни словечка, ни улыбки.
Немота.
Но зато дуэт для скрипки
И альта.
Да! Расплачиваться надо
На миру
За веселье и отраду
На пиру,
За вино и за ошибки –
Дочиста!
Но зато дуэт для скрипки
И альта!
