Великий князь АЛЕКСАНДР МИХАЙЛОВИЧ РОМАНОВ
ГЛАВА II
МОЕ РОЖДЕНИЕ
– Ее императорское высочество великая княгиня Ольга Федоровна благополучно разрешилась от бремени младенцем мужеского пола, – объявил 1 апреля 1866 г. адъютант великого князя Михаила Николаевича, тогдашнего наместника на Кавказе, вбегая в помещение коменданта тифлисской крепости. – Прошу произвести пушечный салют в 101 выстрел!
– Это даже перестает быть забавным, – сказал старый генерал, сумрачно глядя на висящий перед ним календарь. – Мне уже этим успели надоесть за все утро. Забавляйтесь вашими первоапрельскими шутками с кем-нибудь другим, или же я доложу об этом его императорскому высочеству.
– Вы ошибаетесь, Ваше
превосходительство, – нетерпеливо перебил адъютант, – это не шутка. Я иду прямо
из дворца и советовал бы вам исполнить приказ его высочества немедленно!
Комендант пожал плечами, еще
раз кинул взор на календарь и отправился во дворец проверить новость.
Полчаса спустя забухали орудия,
и специальное сообщение наместника оповестило взволнованных грузин, армян,
татар и других народностей Тифлиса о том, что новорожденный великий князь будет
наречен при крещении Александром в честь его царственного дяди императора
Александра II.
2 апреля 1866 г., в возрасте
24 часов от роду, я стал полковником 73-го Крымского пехотного полка, офицером
4-го стрелкового батальона императорской фамилии, офицером гвардейской
артиллерийской бригады и офицером Кавказской гренадерской дивизии. Красавица
мамка должна была проявить всю свою изобретательность, чтобы угомонить
обладателя всех этих внушительных
рангов.
Следуя по стопам своего отца
императора Николая I, человека исключительной прямолинейности и
твердости взглядов, отец мой считал необходимым, чтобы его дети были воспитаны
в военном духе, строгой дисциплине и сознании долга. Генерал-инспектор русской
артиллерии и наместник богатого Кавказа, объединявшего до двадцати разных
народностей и враждующих между собой племен, не разделял современных принципов
нежного воспитания. Моя мать, до брака принцесса Цецилия Баденская, выросла в
те дни, когда Бисмарк сковывал Германию железом и кровью.
Поэтому не было ничего
удивительного в том, что радости беззаботного детства внезапно оборвались для
меня в тот день, когда мне исполнилось семь лет. Среди многочисленных подарков,
поднесенных мне по этому случаю, я нашел форму полковника 73-го Крымского
пехотного полка и саблю. Я страшно обрадовался, так как вообразил, что теперь
сниму свой обычный костюм, который состоял из короткой розовой шелковой
рубашки, широких шаровар и высоких сапог красного сафьяна, и облекусь в военную
форму.
Мой отец улыбнулся и
отрицательно покачал головой. Конечно, мне иногда позволят, если я буду
послушным, надевать эту блестящую форму. Но прежде всего я должен заслужить
честь носить ее прилежанием и многолетним трудом.
Лицо мое вытянулось, но
худшее было еще впереди.
– С завтрашнего дня, –
объявил мне отец, – ты уйдешь из детской. Ты будешь жить с братьями Михаилом и
Георгием. Учись и слушайся своих учителей.
Прощайте, мои добрые
нянюшки, мои волшебные сказки! Прощайте, беззаботные сны! Всю ночь я проплакал
в подушку, не слушая ободряющих слов моего доброго дядьки казака Шевченки. В
конце концов, видя, что его обещания навещать меня каждое воскресенье не
производят на меня должного впечатления, он стал нашептывать испуганно:
– Вот будет срам, если его
императорское величество узнают и отдадут в приказ по армии, что его племянник,
великий князь Александр, отрешается от командования 73-м Крымским полком,
потому что плачет, как девчонка!
Услышав это, я вскочил с
постели и бросился мыться. Я пришел в ужас, что чуть не обесчестил всю нашу
семью в глазах императора и России.
Еще одно событие, большей
важности, совпало с днем моего рождения. Я нахожу, что оно явилось для меня
прямо откровением, настолько сильно была потрясена им моя юная душа. Я говорю о
первой исповеди. Добрый батюшка, отец Георгий Титов старался всячески смягчить
впечатление говения.
Впервые в моей жизни я узнал
о существовании различных грехов и их определение в словах отца Титова.
Семилетним ребенком я должен был каяться в своей причастности к делам
дьявольским. Господь Бог, который беседовал со мной в шепоте пестрых цветов,
росших в нашем саду, внезапно превратился в моем сознании в грозное, неумолимое
существо.
Не глядя в мои полные ужаса
глаза, отец Титов поведал мне о проклятиях и вечных муках, на которые будут
осуждены те, которые утаивают свои грехи. Он возвышал голос, а я, дрожа,
смотрел на его наперсный крест, освещенный лучами яркого кавказского солнца.
Могло ли так случиться, что я вольно или невольно совершил какой-нибудь ужасный
грех и утаил его?
– Очень часто дети берут без
спроса разные мелочи у своих родителей. Это воровство и большой грех, – говорил
батюшка.
Нет, я был совершенно уверен
в том, что не украл даже леденца из большой серебряной вазы, что стояла на
камине, хотя она меня соблазняла не раз. Но я вспомнил о прошлом лете, которое
провел в Италии. Будучи в Неаполе в саду при нашей вилле, я поднял под одним из
фруктовых деревьев блестящее красное яблоко, которое издавало такой знакомый
аромат, что я сразу задрожал и загрустил по далекому Кавказу.
– Отец Титов, скажите, я
попаду в ад, потому что подобрал чужое яблоко в Неаполе? – спросил я.
Отец Титов успокоил меня и
обещал научить, как искупить этот грех, если я ему обещаю никогда не делать
ничего подобного. Эта его готовность идти на уступки придала мне храбрости.
Заикаясь, бормоча и проглатывая слова, я выразил мое удивление и сомнение по
поводу существования ада.
– Вы ведь говорили, отец
Титов, когда приходили к нам завтракать во дворец, что Господь Бог любит всех –
мужчин, женщин, детей, животных и цветы. Так как же Он может допустить
существование всех этих мук ада? Как может он одновременно любить и ненавидеть?
Теперь пришла очередь отца
Титова ужасаться.
– Не повторяйте этого
никогда! Это грех, кощунство. Конечно, Господь Бог любит всех. Он полон
благости. Он не может ненавидеть.
– Но, батюшка, вы же мне
только что сказали о тех ужасных мучениях, которые ожидают в аду грешников.
Значит, Бог любит только хороших людей и не любит грешников.
Батюшка глубоко вздохнул и
положил на мою голову свою большую мягкую руку.
– Мой дорогой мальчик, вы
поймете это со временем. Когда-нибудь, когда вы вырастете, вы меня поблагодарите
за то, что я воспитал вас в духе истинного христианства. Теперь не спрашивайте
много, но поступайте так, как я вам говорю.
Я ушел из церкви с чувством,
что навеки потерял что-то необычайно ценное, чего никогда не смогу приобрести
вновь, даже если сделаюсь императором всероссийским.
– Ты простился с твоими
няньками? – спросил меня отец, когда я взобрался к нему на стул, чтобы пожелать
спокойной ночи.
Не все ли было равно, и чем
мне могли помочь няньки, когда мы все попадем в ад?
С этого дня и до пятнадцатилетнего
возраста мое воспитание было подобно прохождению строевой службы в полку. Мои
братья Николай, Михаил, Сергей и Георгий и я жили как в казармах. Мы спали на
узких железных кроватях с тончайшими матрацами, положенными на деревянные
доски. Я помню, что много лет спустя, уже после моей женитьбы, я не мог
привыкнуть к роскоши широкой кровати с двойным матрацем и полотняным бельем и
потребовал назад мою старую походную кровать.
Нас будили в шесть часов
утра. Мы должны были сейчас же вскакивать, так как тот, кто рискнул бы «поспать
еще пять минут», наказывался самым строжайшим образом. Мы читали молитвы, стоя
в ряд на коленях перед иконами, потом принимали холодную ванну. Наш утренний
завтрак состоял из чая, хлеба и масла. Все остальное было строго запрещено,
чтобы не приучать нас к роскоши.
Затем шел урок гимнастики и
фехтования. Особое внимание было обращено на практические занятия по
артиллерии, для чего в нашем саду стояло орудие. Очень часто отец без
предупреждения заходил к нам на занятия, критически наблюдая урок по
артиллерии. В возрасте десяти лет я мог бы принять участие в бомбардировке
большого города.
От 8 часов утра до 11 и от
двух до шести мы должны были учиться. По традициям великие князья не могли
обучаться ни в казенных, ни в частных учебных заведениях, а потому мы были
окружены целым штатом наставников. Наша учебная программа, разделенная на
восьмилетний период, состояла из уроков по Закону Божию, истории православной
церкви, сравнительной истории других исповеданий, русской грамматике и литературе,
истории иностранной литературы, истории России, Европы, Америки и Азии,
географии, математике (заключавшей в себе арифметику, алгебру, геометрию и
тригонометрию), французского, английского и немецкого языков и музыки. Сверх
того нас учили обращению с огнестрельным оружием, верховой езде, фехтованию и
штыковой атаке. Мои старшие братья Николай и Михаил изучали также латинский и
греческий языки, нас же, младших, освободили от этой пытки.
Учение не было трудным ни
для меня, ни для моих братьев, но излишняя строгость наставников оставила в нас
всех осадок горечи. Можно с уверенностью сказать, что современные любящие
родители воспротивились бы, если бы их детей воспитывали так, как это было
принято в русской императорской семье эпохи моего детства.
Из-за малейшей ошибки в
немецком слове нас лишали сладкого. Ошибка в вычислении скоростей двух
встречных поездов – задача, которая имеет для учителей математики особую
притягательную силу, – влекла за собою стояние на коленях носом к стене в
течение целого часа.
Однажды, когда мы были
доведены до слез какой-то несправедливостью педагогов и попробовали
протестовать, последовал рапорт отцу с именами зачинщиков, и мы были сурово
наказаны.
Для меня навсегда останется
непостижимым, как такая давящая система воспитания не притупила наши умы и не
вызвала ненависти ко всем тем предметам, которым нас обучали в детстве.
Должен, однако, добавить что
все монархи Европы, казалось, пришли к молчаливому соглашению, что их сыновья
должны быть воспитаны в страхе Божьем для правильного понимания будущей
ответственности перед страной. Много лет спустя, делясь воспоминаниями с
германским императором Вильгельмом, я оценил сравнительную мягкость наших
тифлисских учителей. Его наследник, германский кронпринц, женатый на одной из
моих племянниц, сухо добавил, что количество наказаний, полученных в детстве
отцом-монархом, не смягчает тропы испытаний, по которой идет его сын.
Завтраки и обеды, столь
приятные в жизни каждой семьи, не вносили разнообразия в строгую рутину нашего
воспитания.
Наместник Кавказа должен был
быть представителем государя императора в сношениях с миллионами
верноподданных, живущих на юге России, и за наш стол садилось ежедневно не
менее 30 или 40 человек. Официальные лица, прибывшие на Кавказ из Петербурга,
восточные властители, отправлявшиеся представиться царю, военачальники
подчиненных наместнику губерний и областей, общественные деятели с женами, лица
свиты и придворные дамы, офицеры личной охраны и наши наставники – все
пользовались случаем, чтобы высказать свои политические взгляды и
ходатайствовать о различных милостях в Тифлисском дворце.
Мы, дети, должны были во
время завтраков и обедов очень следить за собой и отнюдь не начинать
разговаривать, пока нас не спрашивали. Как часто, сгорая от желания рассказать
отцу о том, какую замечательную крепость мы построили на вершине горы или же
какие японские цветы посадил наш садовник, должны были мы сдерживаться, молчать
и слушать важного генерала, который разглагольствовал о нелепости последних
политических планов Дизраэли.
Если же к нам обращались с
каким-либо вопросом, что, конечно, делалось из чувства подобострастия перед
наместником его величества, то мы должны были отвечать в тех рамках, которые
нам предписывал строгий этикет. Когда какая-нибудь дама с приторно сладкой
улыбкой на губах спрашивала меня о том, кем бы я хотел быть, то она сама
прекрасно знала, что великий князь Александр не может желать быть ни пожарным,
ни машинистом, чтобы не навлечь на себя неудовольствия великого князя – отца.
Выбор моей карьеры был весьма ограничен: он лежал между кавалерией, которой
командовал мой дядя, великий князь Николай Николаевич старший, артиллерией,
которая была в ведении моего отца, и военным флотом, во главе которого стоял
мой другой дядя – великий князь Константин Николаевич.
– Для такого мальчика, как вы, – обыкновенно говорила улыбающаяся дама, – самое лучшее следовать по стопам вашего августейшего отца.
Что другое можно было ответить на подобный вопрос, если принять во внимание, что в это время двенадцать пар глаз моих наставников впивались в меня, стараясь внушить мне достойный ответ?
Брат Георгий как-то робко
высказал желание сделаться художником-портретистом. Его слова были встречены
зловещим молчанием всех присутствующих, и Георгий понял свою ошибку только
тогда, когда камер-лакей, обносивший гостей десертом, прошел с малиновым
мороженым мимо его прибора.
Порядок распределения мест
за столом исключал для нас, детей, всякую возможность посмеяться над теми или
иными странностями гостей или же пошептаться между собой. Нам никогда не
позволяли сидеть вместе, а размещали между взрослыми. Нам было объяснено, что
мы должны себя вести в отношении наших соседей так, как вел бы себя наш отец.
Мы должны были улыбаться неудачным остротам наших гостей и проявлять особый
интерес к политическим новостям.
Кроме того, мы должны были
всегда помнить, что в один прекрасный день нас повезут в Россию, которая
находится за хребтом кавказских гор. Там, в гостях у нашего царственного дяди,
говорили нам, мы с признательностью вспомним наставников, которым мы обязаны
хорошими манерами. Иначе наши кузены будут указывать на нас пальцами и называть
«дикими кавказцами»!
Встав из за стола, мы могли
играть в кабинете отца в течение часа после завтрака и двадцати минут после
обеда. Кабинетом была огромная комната, покрытая удивительными персидскими
коврами и украшенная по стенам кавказскими саблями, пистолетами и ружьями. Окна
кабинета выходили на Головинский проспект (главная улица Тифлиса), и из них
можно было наблюдать интересные картины восточного быта.
Мы не могли насмотреться на
высоких загорелых горцев в серых, коричневых или же красных черкесках, верхом
на чистокровных скакунах, с рукой на рукояти серебряных или золотых кинжалов,
покрытых драгоценными камнями. Привыкнув встречать у отца представителей
различных кавказских народностей, мы без особого труда различали в толпе
беспечных персов, одетых в пестрые ткани и ярко выделявшихся на черном фоне
одежд грузин и простой формы наших солдат. Армянские продавцы фруктов,
сумрачные татары верхом на мулах, желтолицые бухарцы, кричащие на своих тяжело
нагруженных верблюдов – вот главные персонажи этой вечно двигавшейся панорамы.
Громада Казбека, покрытого
снегом и пронзавшего своей вершиной голубое небо, царила над узкими, кривыми
улицами, которые вели к базарной площади и были всегда наполнены шумной толпой.
Только мелодичное журчание быстрой Куры смягчало шумную гамму этого вечно
кричащего города.
Красота окружающей природы
обыкновенно накладывает отпечаток грусти на склад юного характера. Но мы все
были беспечно счастливы в те короткие минуты, которые оставались в нашем
распоряжении между строевыми занятиями и учебными классами.
Мы любили Кавказ и мечтали
остаться навсегда в Тифлисе. Европейская Россия нас не интересовала. Наш узкий
кавказский патриотизм заставлял нас смотреть с недоверием и даже с презрением
на расшитых золотом посланцев С.-Петербурга. Российский монарх был бы неприятно
поражен, если бы узнал, что ежедневно, от часу до двух и от восьми до половины
девятого вечера, пятеро его племянников строили на далеком юге планы отделения
Кавказа от России.
К счастью для судеб империи,
наши гувернеры не дремали, и в тот момент, когда мы принимались распределять
между собой главные посты, неприятный голос напоминал нам, что нас ожидают в классной
комнате неправильные французские глаголы.
Ровно в девять мы должны
были идти в нашу спальную, надевать длинные белые ночные рубашки (пижамы тогда
еще не были известны в России), немедленно ложиться и засыпать. Но и в постелях
мы оставались под строгим надзором. Не менее пяти раз за ночь дежурный
наставник входил в нашу комнату и окидывал подозрительным взглядом кровати, в
которых под одеялами лежали, свернувшись, пятеро мальчиков.
Около полуночи нас будило
звяканье шпор, возвещавшее приход отца. На просьбы моей матери нас не будить
отец отвечал, что будущие солдаты должны приучаться спать, несмотря ни на какой
шум.
– Что они будут делать потом, – говорил он, – когда им придется урывать несколько часов для отдыха под звуки канонады?
В глазах наших родителей и воспитателей мы были здоровыми, нормальными детьми, но современный педагог нашел бы в нас неудовлетворенную жажду к большей ласке и к проявлению привязанности. Мы страдали душой от одиночества. Наше особое положение отдаляло нас от детей нашего возраста. Нам не с кем было поговорить, и каждый из нас был слишком горд, чтобы делиться своими мыслями с другими братьями.
Одна мысль о том, чтобы явиться к отцу и утруждать его неопределенными разговорами без специальной цели, казалась просто безумием. Мать наша, со своей стороны, направляла все усилия к тому, чтобы уничтожить в нас малейшее внешнее проявление чувства нежности. В свои юные годы она прошла школу спартанского воспитания, по духу того времени в Германии, и не порицала ее.
Будучи в полном смысле этого слова демократами в наших отношениях к прислуге, мы должны были тем не менее помнить, что великий князь не должен никогда проявлять ни малейшей слабости в присутствии посторонних. Он должен выглядеть всегда довольным, скрывая свои чувства под маской официальной холодности.
Особое положение в нашей семье занимала наша сестра Анастасия Михайловна. Мы все обожали эту высокую темноволосую девушку, она была любимицей отца. Когда мы говорили с нею, мы воображали себя ее верными рыцарями, готовыми исполнять все приказания нашей дамы сердца и повергнуть к ее ногам всю любовь, накопившуюся в душе за недели и месяцы скучного учения. Мы страстно ревновали ее друг к другу, и у нас заныло сердце, когда в Тифлис прибыл герцог Мекленбург-Шверинский, чтобы познакомиться со своей будущей невестой.
Наша инстинктивная неприязнь к нему и его лихой манере щелкать каблуками достигла настоящей ненависти, когда наш брат Николай открыл истинную цель его визита. Его появление грозило лишить нас существа, на которое мы изливали всю нашу душевную нежность. После отъезда сестры чувства эти обратились в сторону природы, которая была неизменно ласкова и поддерживала в наших сердцах надежду.
Зимою нам разрешали выходить на двор только на один час, так что мы с нетерпением считали дни, остававшиеся до весны. Наши каникулы продолжались всего шесть недель, и мы проводили их либо в Боржоме, либо на Крымском побережье Черного моря, в имении государя императора.
Я буду всегда с благодарностью вспоминать мою болезнь скарлатиной, так как из-за нее мне удалось провести самое счастливое лето в моей жизни. Мне было тогда девять лет. Я заболел и впал в бессознательное состояние в Боржоме, откуда мои родители собрались ехать в С.-Петербург для свидания с императором Александром II. Доктора сразу же определили скарлатину, и меня оставили в Боржоме на попечении графини Алотеус, гофмейстерины моей матери, адъютанта князя Меликова и лейб-медика Албануса. В течении шести недель, проведенных мною в постели, они все меня баловали, и я чувствовал себя центром всеобщего внимания.
Каждый день военный оркестр играл вблизи нашего дома мои любимые мотивы. Множество людей, проезжавших Кавказ, посещали Боржом, чтобы навестить больного сына наместника, и большинство из них приносили мне коробки с леденцами, игрушки и книги приключений Фенимора Купера. Доктор, графиня Алотеус и князь Меликов охотно играли со мной в индейцев. Вооруженный шашкой адъютанта доктор пытался скальпировать объятую ужасом придворную даму, которая, исполняя порученную ей роль, призывала на помощь бесстрашного «Белого Человека Двух Ружей». Последний, опершись о подушку, прицеливался в ее мучителей, и его пули одна за другой попадали в их лбы.
Время моего выздоровления ознаменовалось рядом пикников, поездками в лес и в горы. Уроков не было: все наставники были в С.-Петербурге. Мы выезжали утром в открытом экипаже, запряженном четверкой крепких горных лошадей. Дух захватывало, глядя на этих маленьких животных, которые с легкостью брали самые крутые подъемы на горы. Воспоминание о горных поездках воскрешает в моей памяти один эпизод, случившийся за год до моей болезни, во время визита шаха персидского в Тифлис. Этот большой восточный человек, сидя в одном экипаже с моей матерью, во время подъема в горы так испугался, что выскочил из экипажа и в ужасе закричал моей матери:
– Mourir seul! (Умереть одна).
Были счастливые для меня дни в Боржоме, когда мы собирали чернику или играли в домино и слушали рассказы о старом Кавказе. Я едва удержался от слез, когда доктор объявил мне, что я поправился, и пришла телеграмма, сообщающая о скором прибытии моих родителей и братьев. Я сознавал, что в первый и последний раз в моем детстве я пожил в дружеском общении со взрослыми, которые оказали мне, одинокому мальчику, немного внимания и дали ласку, не видя в этом ничего предосудительного.
Возвратившись в Тифлис, я рассеянно слушал оживленные рассказы моих братьев. Они наперебой восхищались роскошью императорского дворца в С.-Петербурге, но я не променял бы на все драгоценности российской короны время, проведенное в Боржоме. Я мог бы им рассказать, что в то время, как они должны были сидеть навытяжку за высочайшим столом, окруженные улыбающимися царедворцами и подобострастными лакеями, я лежал часами в высокой траве, любуясь цветами, росшими красными, голубыми и желтыми пятнами по горным склонам, и следя за полетами жаворонков, которые поднимались высоко вверх и потом камнем падали вниз, чтобы посмотреть на свои гнезда. Однако я смолчал, боясь, что мои братья не оценят моего простого счастья.
1875 г. полон большого значения в моей детской жизни. Вскоре после Рождества родился мой брат Алексей, а летом я встретил двух людей, которым суждено было сделаться моими лучшими друзьями на всю жизнь.
Мои родители прибегали ко всяческим предосторожностям, чтобы скрыть от нас тайну рождения брата. Очевидно, мы должны были сочетать в себе основательное знание артиллерии с искренней верой в аиста. Пальба из 101 орудия очень удивила нас.
– Господу Богу было угодно, – возвестил нам наш воспитатель, – даровать их императорским высочествам сына.
На другой день нам разрешили войти в покои матери и посмотреть на новорожденного брата. Все улыбались и думали, что мы, мальчики, будем ревновать его к матери. Мои братья молчали, я же был преисполнен самых нежных чувств по отношению к маленькому. Я втайне надеялся, что к тому времени, когда он вырастет, все наши наставники уже закончат на Земле свое бренное существование. Глядя на красное, сморщенное лицо новорожденного, я чувствовал к нему жалость.
Три недели спустя состоялось таинство крещения. Ему предшествовал большой парад войск гарнизона. Играла музыка, толпа кричала «ура», в то время как старая придворная дама несла в церковь ребенка на руках, в сопровождении целого штата военных и гражданских чинов в полной парадной форме.
Маленький Алексей тихо лежал на шелковой подушке в длинной кружевной рубашке, перевитой голубой лентой ордена Св. Андрея Первозванного. Когда его окунали в воду, он жалобно закричал. Архиепископ читал особую молитву. Потом в том же порядке Алексея понесли обратно в покои матери.
Ни моя мать, ни отец, согласно обычаю православной церкви, не могли присутствовать при крещении. Брат Алексей умер двадцати лет от роду от скоротечной чахотки. Хоть я и был близок к нему более остальных членов нашей семьи, я не жалел о его кончине. Высокоодаренный юноша, с чуткой и свободолюбивой душой, он страдал в обстановке дворцовой жизни.
Той весной мы покинули Тифлис ранее обычного, чтобы провести шесть недель в крымском имении нашего дяди. На пристани в Ялте нас встретил сам государь император, который шутя сказал, что хочет видеть самого дикого из своих кавказских племянников. Он ехал в коляске впереди нас по дороге в знаменитый Ливадийский дворец, известный своей роскошной растительностью.
Длинная лестница вела от дворца прямо к Черному морю. В день нашего приезда, прыгая по мраморным ступенькам, полный радостных впечатлений, я налетел на улыбавшегося маленького мальчика моего возраста, который гулял с няней с ребенком на руках. Мы внимательно осмотрели друг друга. Мальчик протянул мне руку и сказал:
– Ты, должно быть, мой кузен Сандро? Я не видел тебя в прошлом году в Петербурге. Твои братья говорили мне, что у тебя скарлатина. Ты не знаешь меня? Я твой кузен Никки, а это моя маленькая сестра Ксения.
Его добрые глаза и милая манера обращения удивительно располагали к нему. Мое предубеждение в отношении всего, что было с севера, внезапно сменилось желанием подружиться именно с ним. По-видимому, я тоже понравился ему, потому что наша дружба, начавшись с этого момента, длилась сорок два года.
Старший сын наследника цесаревича Александра Александровича, он взошел на престол в 1894 г. и был последним представителем династии Романовых.
Я часто не соглашался с его политикой и хотел бы, чтобы он проявлял больше осмотрительности в выборе высших должностных лиц и больше твердости в проведении своих замыслов в жизнь. Но все это касалось «императора Николая II» и совершенно не затрагивало моих отношений с «кузеном Никки».
Ничто не может изгладить из моей памяти образа жизнерадостного мальчика в розовой рубашке, который сидел на мраморных ступеньках длинной Ливадийской лестницы и следил, жмурясь от солнца своими удивительной формы глазами, за далеко плывшими по морю кораблями. Я женился на его сестре Ксении девятнадцать лет спустя.
На десятом году жизни я вступил в третий год моего учения; это означало, что новый курс наук и строевых занятий будет прибавлен к моим прежним обязанностям. Оставаясь все время в обществе взрослых и слыша от них постоянно о тяжелой ответственности, ожидающей Великого князя, я стал рано задумываться над вопросами, являющимися уделом более зрелого возраста. Как это ни покажется странным, но мое развитие эмоциональное, духовное и умственное на несколько лет опередило период наступления физической возмужалости.
Она дала себя почувствовать только в 1882 г., когда мои родители переехали в С.-Петербург окончательно, и я начал посещать балет. До того времени, быть может, и вследствие строгого воспитания, я был целомудрен и в желаниях и в помыслах. Изучение Ветхого Завета, так легко поражающее воображение ребенка, имело на ход моих мыслей совершенно обратное действие. Совершенно не сознавая сексуального смысла некоторых событий, я испытывал величайшее волнение по поводу грехопадения Адама и Евы, не уясняя себе его строго легального значения. Я находил страшной несправедливостью изгнание этих двух невинных людей из рая. Во-первых, Господь Бог должен был повелеть дьяволу оставить их в покое, а во-вторых, для чего Он сотворил этот злополучный плод, причинивший всему человечеству такие муки?
Отец Титов, относившийся несколько подозрительно ко мне со дня моей первой исповеди, напрасно старался защитить в моих глазах Ветхий Завет. Он оставил меня временно в покое, молясь о спасении моей души от тьмы неверия, но, в конце концов, потерял терпение и пригрозил доложить обо всем моему отцу. Последнее убило во мне всякий интерес к урокам Закона Божия, и я перенес весь арсенал моих вопросов и сомнений на уроки географии и естественной истории.
Как большинство моих сверстников, я мечтал о побеге в Америку и выучил наизусть названия всех штатов, городов и рек Соединенных Штатов.
Я не давал ни отдыха, ни срока адмиралу Веселаго, которого считал экспертом по американским делам, так как он принимал участие в русской морской демонстрации, произведенной, по повелению императора Александра II, в 1863 г. в американских территориальных водах, как протест по поводу вмешательства Англии в американскую гражданскую войну. Меня более всего интересовало, мог ли мальчик без особого вооружения безопасно разгуливать по улицам Нью-Йорка.
Полвека спустя, обмениваясь воспоминаниями детства с моим покойным другом Мироном Герриком, я был глубоко тронут его рассказами о том впечатлении, которое произвело на общественное мнение Западной Америки появление в американских водах русской эскадры.
– Я знаю, – рассказывал Геррик, – что это был самый трагический момент в истории нашего Союза. Я был слишком молод, чтобы сознательно следить за политическими событиями, но помню, как мать моя ходила с глазами, полными слез.
Так как все молодые люди ушли на войну, матери было трудно из-за недостатка рабочих рук на ферме. Однажды утром я играл на заднем дворе нашей фермы и вдруг услышал крик моей матери: «Мирон, Мирон, поди сюда сейчас же!» Я бросился на ее зов, думая, что произошло нечто ужасное.
Моя мать стояла посреди комнаты с газетой в руках. Слезы радости катились по ее щекам, и она беспрестанно повторяла: «Мирон, мы спасены! Русские прибыли! Мирон, мы спасены!» В то время я очень мало знал о народах, живущих вне Соединенных Штатов. Существовали коварные англичане, которых надо было остерегаться, потом были французы, написавшие те плохие книжки, о которых говорилось у нас в главном магазине. Но кто были русские? «Мама, – спросил я, – они похожи на индейцев? Скальпируют ли они так же людей?»
– Очень жаль, – заключил свою беседу Геррик, – что вам не удалось бежать в Америку. Если бы вы добрались благополучно до Опо и застали бы меня на ферме, мы могли бы рассказать друг другу массу интересных вещей.
Начиная с осени 1876 г. центром разговоров за нашим обеденным столом была неизбежность войны с Турцией. Все остальные темы были позабыты, так как каждый сознавал, что близость к турецкой границе поставит нашу кавказскую армию в необходимость действовать быстро. Приезжавшие из Петербурга гости в ярких красках описывали турецкие зверства в славянских странах. Несколько офицеров из свиты моего отца просили разрешения зачислиться добровольцами в болгарскую армию.
Наши средневековые военные упражнения получили для нас новый смысл. Мы обсуждали, как бы нам пришлось действовать, если бы турки осадили Тифлис и дворец наместника. Мы завидовали брату Николаю, потому что ему уже исполнилось восемнадцать лет – возраст, когда он мог вступить в действующую армию и покрыть себя славой героя.
Нам же внушали, что война и слава – это одно и то же. Никто не говорил нам о страданиях нашей родины во время Отечественной и Крымской войн. Мы наизусть знали имена генералов, награжденных орденами Св. Георгия Победоносца, и мы дрожали, слушая повествования о героизме защитников Севастополя. Наши наставники не считали при этом нужным сообщить нам о страданиях раненых в госпиталях, о нужде в перевязочном материале, о тяжких потерях нашей армии в людях, умерших от тифозных эпидемий. Тема смерти никогда не обсуждалась в нашем присутствии. Наши царственные предки никогда не «умирали». Они «почивали в Бозе».
В это время в Тифлисе произошло дерзкое убийство. Обоих бандитов, виновных в этом преступлении, быстро поймали, судили и приговорили к смертной казни. Приговор был приведен в исполнение на пригорке, невдалеке от дворца. Войдя в утро казни в нашу классную комнату, мы увидели всех наших наставников, которые в крайнем возбуждении смотрели на что-то из окна. Вместо того чтобы приказать нам удалиться, они подозвали нас к окну. Не сознавая, в чем дело, мы подошли к окну и увидели это страшное зрелище.
Густая толпа окружала виселицу, смотря на палача, занятого последними приготовлениями. Затем появились две бледные фигуры, которые подталкивали сзади. Мгновение спустя в воздухе мелькнули две пары ног. Я закричал и отвернулся.
– Великий князь Александр никогда не будет хорошим солдатом! – строго заметил наш воспитатель.
Мне хотелось закричать, броситься на него, избить его, но отвращение сковало все мои чувства.
Прошло несколько дней, прежде чем эта ужасная картина перестала меня преследовать. Я ходил как в дурмане, боясь смотреть через окна, чтобы не увидеть снова двух повешенных. Я готовил уроки и отвечал на поставленные мне вопросы, но не мог собраться с мыслями. Мне казалось, что в душе моей пронесся ураган, который оставил мне обломки всего того, что было в ней посеяно тремя годами упорного труда и учения.