САША ЧЕРНЫЙ
ПЛАСТИКА
В васильковой нежной тоге,
Подошла к воде, как кошка,
Омочила томно ноги
И медлительным движеньем
Тогу сбросила на гравий,-
Грациозней и лукавей!
Описать ее фигуру –
Надо б красок сорок ведер…
Даже чайки изумились
Форме рук ее и бедер…
Человеку же казалось,
Будто пьяный фавн украдкой
Водит медленно по сердцу
Теплой бархатной перчаткой.
Наблюдая хладнокровно
Сквозь камыш за этим дивом,
Я затягивался трубкой
В размышлении ленивом:
Пляж безлюден, как Сахара,-
Для кого ж сие творенье
Принимает в море позы
Высочайшего давленья?
И ответило мне солнце:
«Ты дурак! В яру безвестном
Мальва цвет свой раскрывает
С бескорыстием чудесным…
В этой щедрости извечной
Смысл божественного свитка…
Так и девушки, мой милый,
Грациозны от избытка».
Я зевнул и усмехнулся…
Так и есть: из-за палатки
Вышел хлыщ в трико
гранатном,
Вскинул острые лопатки.
И ему навстречу дева
Приняла такую позу,
Что из трубки,
поперхнувшись,
Я глотнул двойную дозу…
А.И. Куприну
И нагло села на крутую
крышу.
С надеждой, верой и любовью
слышу,
Как запирают ставни у окна.
Луна!
О, томный шорох темных
тополей
И спелых груш наивно-детский
запах!
Любовь сжимает сердце в
цепких лапах,
И яблони смеются вдоль
аллей.
Смелей!
Ты там, как мышь, притихла в
тишине?
Но взвизгнет дверь
пустынного балкона,
Белея и шумя волнами
балахона,
Ты проскользнешь, как
бабочка ко мне,
В огне…
Да – дверь поет. Дождался
наконец.
А впрочем, хрип, и кашель, и
сморканье,
И толстых ног чужие
очертанья –
Все говорит, что это твой
отец.
Конец.
О носорог! Он смотрит на
луну,
Скребет бока, живот и
поясницу,
И, придавив до плача
половицу,
Икотой нарушает тишину.
Ну-ну…
Потом в туфлях спустился в
сонный сад,
В аллее яблоки опавшие
сбирает,
Их с чавканьем и хрустом
пожирает
И в тьму вперяет близорукий
взгляд.
Назад!
К стволу с отчаяньем и
гневом я приник.
Застыл. Молчу. А в сердце
кастаньеты…
Ты спишь, любимая? Конечно,
нет ответа,
И не уходит медленный старик
–
Привык!
Мечтает…Гад! Садится на
скамью…
Вокруг забор, а на заборе
пики.
Ужель застряну и в
бессильном крике
Свою любовь и злобу изолью?!
Плюю…
Луна струит серебряную пыль.
Светло. Прости!.. В тоске
пе-ре-ле-за-ю,
Твои глаза заочно ло-бы-за-ю
И…с тррреском рву штанину о
костыль.
Рахиль!
Как мамонт бешеный, влачился
я, хромой.
На улицах луна и кружево
каштанов…
Будь проклята любовь вблизи
отцов-тиранов!
Кто утолит сегодня голод
мой?
Домой!..
1
Окруженный кучей бланков,
Пожилой конторщик Банков
Мрачно курит и косится
На соседний страшный стол.
На занятиях вечерних
Он вчера к девице Керних,
Как всегда, пошел за
справкой
О варшавских накладных
И, склонясь к ее затылку,
Неожиданно и пылко
Под лихие завитушки
Вдруг ее поцеловал.
Комбинируя событья,
Дева Керних с вялой прытью
Кое-как облобызала
Галстук, баки и усы.
Не нашелся бедный Банков,
Отошел к охапкам бланков
И, куря, сводил балансы
До ухода, как немой.
2
Но сегодня как могила
Мрачен Банков и косится
На соседний страшный стол.
Но спокойна дева Керних:
На занятиях вечерних
Под лихие завитушки
Не ее ль он целовал?
Подошла как по наитью
И, муссируя событье,
Села рядом и солидно
Зашептала не спеша:
«Мой оклад полсотни в месяц,
Ваш оклад полсотни в месяц,-
На сто в месяц в Петербурге
Можно очень мило жить.
Наградные и прибавки,
Я считаю, на булавки,
На Народный дом и пиво,
На прислугу и табак».
Улыбнулся мрачный Банков –
На одном из старых бланков
Быстро свел бюджет их общий
И невесту ущипнул.
Так Петр Банков с Кларой
Керних
На занятиях вечерних,
Экономией прельстившись,
Обручились в добрый час.
3
Проползло четыре года.
Три у Банковых урода
Родилось за это время
Неизвестно для чего.
Недоношенный четвертый
Стал добычею аборта,
Так как муж прибавки новой
К Рождеству не получил.
Время шло. В углу гостиной
Завелось уже пьянино
И в большом недоуменье
Мирно спало под ключом.
На стенах висел сам Банков,
Достоевский и испанка.
Две искуственные пальмы
Скучно сохли по углам.
Сотни лиц различной масти
Называли это счастьем…
Сотни с завистью открытой
Повторяли это вслух!
Это ново? Так же ново,
Как фамилия Попова,
Как холера и проказа,
Как чума и плач детей.
Для чего же повесть эту
Рассказал ты снова свету?
Оттого лишь, что на свете
Нет страшнее ничего…
Из всех билетов вызубрив
четыре,
Со скомканной программою в
руке,
Неся в душе раскаяния гири,
Я мрачно шел с учебником к
реке.
Там у реки
блондинка-гимназистка
Мои билеты выслушать должна.
Ах, провалюсь! Ах, будет
злая чистка!
Но ведь отчасти и ее вина…
Зачем о ней я должен думать
вечно?
Зачем она близка мне каждый
миг?
Ведь это, наконец,
бесчеловечно!
Конечно, мне не до проклятых
книг.
Ей хорошо: по всем –
двенадцать баллов.
А у меня лишь по «закону»
пять.
Ах, только гимназистки без
скандалов
Любовь с наукой могут
совмещать!
Пришел. Навстречу грозный
голос Любы:
«Когда Лойола орден
основал?»
А я в ответ ее жестоко в
губы,
Жестоко в губы вдруг
поцеловал.
«Не сметь! Нахал! Что сделал
для науки
Декарт, Бэкон, Паскаль и
Галилей?»
А я в ответ ее смешные руки
Расцеловал от пальцев до
локтей.
«Кого освободил Пипин
Короткий?
Ну что ж? Молчишь! Не знаешь
ни аза?»
А я в ответ почтительно и
кротко
Поцеловал лучистые глаза.
Так два часа экзамен
продолжался.
Я получил ужаснейший разнос!
Но, расставаясь с ней, не
удержался
И вновь поцеловал ее взасос.
…Я на экзамене дрожал, как в
лихорадке,
И вытащил… второй билет!
Спасен!
Как я рубил! Спокойно,
четко, гладко…
Иван Кузьмич был страшно
поражен.
Бегом с истории, ликующий и
чванный,
Летел мою любовь
благодарить…
В душе горел восторг
благоуханный.
Могу ли я экзамены хулить?
(Всем добрым знакомым с
отчаянием посвящаю)
Итак – начинается утро.
Чужой, как река Брахмапутра,
В двенадцать влетает
знакомый.
«Вы дома?» К несчастью, я
дома.
В кармане послав ему фигу,
Бросаю немецкую книгу
И слушаю, вял и суров,
Набор из ненужных мне слов.
Вчера он торчал на концерте
–
Ему не терпелось до смерти
Обрушить на нервы мои
Дешевые чувства свои.
Обрушил! Ах, в два пополудни
Мозги мои были как студни…
Но, дверь запирая за ним
И жаждой работы томим,
Услышал я новый звонок:
Пришел первокурсник-щенок.
Несчастный влюбился в
кого-то…
С багровым лицом идиота
Кричал он о «ней», о богине,
А я ее толстой гусыней
В душе называл беспощадно…
Не слушал! С улыбкою стадной
Кивал головою сердечно
И мямлил: «Конечно,
конечно».
В четыре ушел он…В четыре!
Как тигр я шагал по
квартире,
В пять ожил и, вытерев пот,
За прерванный сел перевод.
Звонок…С добродушием ведьмы
Встречаю поэта в передней.
Сегодня собрат именинник
И просит дать взаймы
полтинник.
«С восторгом!» Но
он…остается!
В столовую томно плетется,
Извлек из-за пазухи кипу
И с хрипом, и сипом, и
скрипом
Читает, читает, читает…
А бес меня в сердце толкает:
Ударь его лампою в ухо!
Всади кочергу ему в брюхо!
Квартира? Танцкласс ли?
Харчевня?
Прилезла рябая девица:
Нечаянно «Месяц в деревне»
Прочла и пришла
«поделиться»…
Зачем она замуж не вышла?
Зачем (под лопатки ей
дышло!),
Ко мне направляясь, сначала
Она под трамвай не попала?
Звонок…Шаромыжник бродячий,
Случайный знакомый по даче,
Разделся, подсел к
фортепьяно
И лупит. Не правда ли,
странно?
Какие-то люди звонили.
Какие-то люди входили.
Боясь, что кого-нибудь
плюхну,
Я бегал тихонько на кухню
И плакал за вьюшкою грязной
Над жизнью своей
безобразной.
(Поэма)
Нос твой – башня Ливанская,
Обращенная к Дамаску.
«Песнь песней», гл. VII
И ел индюшку с рисом.
У ног, как воплощенный миф,
Лежала Суламифь
И, высунувши розовенький
кончик
Единственного в мире язычка,
Как кошечка при виде
молочка,
Шептала: «Соломон мой,
Соломончик!»
«Ну что? – промолвил царь,
Обгладывая лапку. –
Опять раскрыть мой ларь?
Купить шелков на тряпки?
Кровать из янтаря?
Запястье из топазов?
Скорей проси царя,
Проси, цыпленок, сразу!»
Суламифь царя перебивает:
«О мой царь! Года пройдут
как сон,
Но тебя никто не забывает –
Ты мудрец, великий Соломон!
Ну а я, шалунья Суламита,
С лучезарной, смуглой
красотой,
Этим миром буду позабыта,
Как котенок в хижине пустой!
О мой царь! Прошу тебя
сердечно:
Прикажи, чтоб медник твой
Хирам
Вылил статую мою из меди
вечной –
Красоте моей нетленный
храм!..»
«Хорошо! – говорит Соломон.
– Отчего же?»
А ревнивые мысли поют на
мотив:
У Хирама уж слишком красивая
рожа –
Попозировать хочет моя
Суламифь.
Но ведь я, Соломон, мудрецом
называюсь,
И Хирама из Тира мне звать
не резон…
«Хорошо, Суламифь, хорошо,
постараюсь!
Подарит тебе статую царь
Соломон…»
Царь тихонько от шалуньи
Шлет к Хираму в Тир гонца,
И в седьмое новолунье
У парадного крыльца
Соломонова дворца
Появился караван
Из тринадцати верблюдов,
И на них литое чудо –
Отвратительней верблюда –
Медный в шесть локтей
болван!
Стража, чернь и служки храма
Наседают на Хирама:
«Идол? Чей? Кому? Зачем?»
Но Хирам бесстрастно нем.
Вдруг выходит Соломон.
Смотрит: «Что это за гриф
С безобразно длинным
носом?!»
Не смущаясь сим вопросом,
Медник молвит: «Суламифь».
«Ах!» - сорвалось с нежных
уст,
И живая Суламита
На плиту из малахита
Опускается без чувств…
Царь, взбесясь, уже мечом
Замахнулся на Хирама,
Но Хирам повел плечом:
«Соломон, побойся срама!
Не спьяна и не во сне
Лил я медь, о царь сердитый,
Вот пергамент твой ко мне
С описаньем Суламиты:
«Нос ее – башня Ливана!
Ланиты ее – половинки
граната.
Рот – как земля Ханаана,
И брови – как два
корабельных каната.
Сосцы ее – юные серны,
И груди – как две
виноградные кисти,
Глаза – золотые цистерны,
Ресницы – как вечнозеленые
листья.
Чрево – как ворох пшеницы,
Обрамленный гирляндою лилий,
Бедра – как две кобылицы,
Кобылицы в кремовом мыле…
Кудри – как козы стадами,
Зубы – как бритые овцы с
приплодом,
Шея – как столп со щитами,
И пупок – как арбуз,
помазанный медом!»
В свите хохот заглушенный.
Улыбается Хирам.
Соломон, совсем смущенный,
говорит: «Пошел к чертям!
Всё, что следует по счету,
ты получишь за работу…
Ты – лудильщик, а не медник,
ты сапожник…Стыд и срам!»
С бородою по колена, из
толпы – пророк Аврам
Выступает вдохновенно: «Ты
виновен – не Хирам!
Но не стоит волноваться,
всякий может увлекаться:
Ты писал и расскакался, как
козуля по горам.
«Песнь песней» - это чудо! И
бессилен здесь Хирам.
Что он делал? Вылил блюдо в
дни, когда ты строил храм…
Но клянусь! В двадцатом веке
по рождении Мессии
Молодые человеки возродят
твой стиль в России…»
Суламифь открывает глаза,
Соломон наклонился над нею:
«Не волнуйся, моя бирюза!
Я послал уж гонца к Амонею.
Он хоть стар, но прилежен,
как вол.
Говорят, замечательный
медник…
А Хирам твой – бездарный
осел
И при этом еще привередник!
Будет статуя здесь – не
проси –
Через два или три новолунья».
И в ответ прошептала «Merci!»
Суламифь, молодая шалунья.
